Вот какую интересную вещь мне выпала возможность прочесть. Так приятно присутствовать там в Таком виде, хотя в чём-то и обидно, да и не очень хорошо в некоторых аспектах, но...

Я тебя вижу

1 – Я.

Где я? Это был первый вопрос, пришедший в помутненное сознание. Я не помнил абсолютно ничего, ни кто я такой, ни как меня зовут, я даже не помнил, как я выгляжу.
С большим трудом я открыл глаза, и тут же их закрыл. Вихрь ярких красок резанул до боли, словно проник за глаза, в самые сокровенные части души, вытаскивая наружу все, что тихо-мирно спало внутри. Усилием воли я заставил себя открыть глаза во второй раз. Они постепенно приспосабливались к яркому свету, и я увидел, что нахожусь внутри шара, словно вишу в невесомости, а вокруг бушуют вихри красок. Преобладал темно-красный, почти черный, встречался пурпур, и серебро. Я попробовал повертеть головой, шевельнуть рукой, ногой, хоть чем-нибудь. Хотел попытаться закрыть глаза, но и этого не смог. Красный цвет постепенно делался ярче. И тут я услышал голос.

- Я тебя вижу. – голос был красив, хотя с едва слышными металлическими нотками и чуть хрипловат. – Я тебя вижу. – повторил он. – Я вижу всего тебя, насквозь. Все, что с тобой было, все твои чувства, они витают вокруг тебя. Но ты заперт в них. Ты заперт в этом шаре. Ты не можешь ни шевельнуться, ни сказать ничего. Ты жалок.

Я наконец увидел сказавшего это. Он выступил из тьмы и подошел к шару. Это оказался молодой юноша, выглядевший может несколько старше, чем был на самом деле, с длинными золотистыми волосами, волнами ниспадавшими на плечи. Одет он был в коричневый вязаный свитер с узором, черные брюки и туфли. Невесть откуда взялось отчаянное желание его слушать, он заворожил меня, мне хотелось знать, что он скажет дальше.

- Видишь красный цвет вокруг себя? Это – твоя ненависть. То, от чего тебе нужно избавиться. Ты причиняешь мне боль этим. Ты причиняешь боль себе. – по его щеке вдруг скатилась слеза. – Я бессилен что-либо сделать, я могу лишь дать совет: забудь о ней. И тогда всем станет лучше. Тебе – в первую очередь. – Он произнес эти слова и отвернулся, явно собираясь куда-то идти.

Но как я мог о ней забыть? Да, я чувствовал ее. Всепоглощающую ненависть, злость на целый мир, она придавала мне силы стоять и не сдаваться. Я вспомнил это все в тот миг, как он это сказал. Но за что я боролся? Против чего? Мне отчаянно хотелось это узнать. Но откуда-то пришло чувство, что все это вот сей момент потеряло всякий смысл.
2 – Ты. Шаг сделан.

Тот парень, запертый в шаре… По необъяснимой причине он вызывал волну сострадания во мне, мне хотелось плакать, хотелось закричать ему, как он заблуждается, как неправ в своей ненависти. Да, я осуждал его. А ведь я его впервые увидел, хотя такое чувство, будто я знал его всю жизнь. Но когда я повернулся, чтобы выплеснуть на него все, что я думал, то увидел лишь тусклый, пустой шар. Он исчез. Вместе с ним исчезли и все его краски.

Кто-то хохотнул в темноте. Я резко обернулся. Ничего не увидел. Смешок раздался снова. Медленно, неуверенно я побрел ему навстречу, выставив руку, чтобы не наткнуться ни на что. Становилось светлее. Тьма медленно отступала, и я увидел нечто вроде ложи наверху, какие бывают в театрах. Туда было не добраться – ни лестницы, ни лифта, ничего подобного. Вокруг – непроглядный туман, бурого, очень темного цвета. В какой-то момент времени существовали только я и эта ложа. И кто-то в ней, наверху.

Он хохотнул в третий раз, после чего подошел к краю ложи, чтобы я мог его рассмотреть. Это оказался высокий джентльмен в старомодном викторианском костюме, из жилетного кармашка тянулась золотая цепочка брегета. Он был в монокле, который то и дело вынимал и протирал платочком. Совсем не старый, наверное в Лондоне того времени таких и называли «денди». Волосы у него были примерно того же цвета и длины, что и мои, с той разницей, что они были собраны в хвост и там было несколько седых прядей, что никак к его возрасту не подходило. В руке он держал бокал шампанского, из которого то и дело отхлебывал, но чудесным образом бокал оставался полон, сколько бы он не пил.

Он снова хохотнул и отпил. Меня это начало раздражать.

- Послушайте, сэр! Что же вы находите смешным в данной ситуации? – быть может, сам его внешний вид заставил меня говорить вежливо, подражая сливкам общества, хотя мне это совсем не свойственно.

Тут он рассмеялся громко, заливисто, чуть было не расплескав свое шампанское, я подумал, не больной ли он часом.

- Ха-ха-ха, да все это донельзя смешно! – на его глазах даже слезы выступили – Ты смешон, он смешон, как это все глупо все-таки! Не стоит ли оставить его, пускай себе захлебывается собственной ненавистью, какое тебе может быть до всего этого дело?!
- Я не знаю – ответил я. – Почему-то он пробудил во мне сострадание, такой чужой человек, и вместе с тем такой родной, как будто я всю жизнь его знал. Он вдруг так неожиданно пропал, словно был – и вдруг взял и умер. – мой собеседник все посмеивался.
 - Поднимайся сюда. – сказал он.
- Как?
- Давай руку. – и протянул мне свою.

Хотя нас разделяло метров тридцать, я протянул руку и вдруг ощутил его пальцы и схватился за них. Мгновение спустя я уже стоял в ложе и осматривался. Кресел было всего два, у одного стояла виолончель в футляре. У дальней стены располагался бар со всевозможными видами спиртного. Он подошел к нему.
- Тебе чего налить?
- Вино есть, сливовое?
- Экий гурман, однако. Его тут нет уже много дней.
- Ну тогда виски, если есть.
- Пожалуй, найдется.
Он плеснул немного янтарной жидкости в бокал, добавил льду, и протянул мне. Я поблагодарил, отпил немного обжигающего как огонь виски, явно достаточно старого, уселся в кресло и пристроил руку с бокалом на подлокотник. Он сел напротив, придвинув свое кресло поближе, а виолончель отставив к стене.

- А теперь скажи мне, друг мой, веришь ли ты в любовь? – его вопрос несколько выбил меня из колеи.
- Быть может.
- А была ли она в шаре у твоего друга?
- Нет. По крайней мере, я ее не видел там.
- А ведь она была. Грустно это все.
- Почему же грустно? Быть может, для человека главное любить, не важно, взаимна ли его любовь.

Я вновь отхлебнул виски. Как и шампанское в бокале моего собеседника, виски в моем меньше не становилось.

- Поднимись, посмотри, что ты видишь. – сказал он.

Я встал и подошел к краю ложи. И вдруг дымка рассеялась, и я увидел величественный зал театра. Мы находились в одной из боковых лож для важных персон. На сцене стоял пустой шар, где еще недавно был пленник.

- Когда-то этот театр был одним из лучших. Какие же спектакли здесь ставили – засмотришься! Какая игра, какие декорации, какой глубокий смысл постановки! Как сейчас помню: «Острый угол сиреневого облака», «Лишняя тропинка в лесу»… Правда, последний спектакль был что-то не ахти… Наверное потому театр закрыли. Он назывался…. Назывался… Черт, как же?.. – Он отхлебнул из бокала. – Точно! «Двойной треугольник»! Скверная постановка! Пьесу освистали! Режиссер был ужасен, хотя музыка лично меня порадовала. – Вдруг он замолчал, я услышал звук разбившегося бокала, обернулся и…

3 – Вы. Шаг сделан.

Он упал, этот смешной молодой человек, со своими смешными проблемами. Мне было так грустно его сталкивать, я просто почувствовал, что должен. Вся моя жизнь состояла из чувства, что я должен что-то делать, и я беспрекословно ему подчинялся. Оно сказало мне «иди в ложу, пей, смейся и жди», оно сказало мне «пригласи его наверх», оно сказало мне «столкни его». И я все делал, как оно велит. Я вновь прислушался к нему. И вдруг бар у стены перестал существовать, его заменила дверь красного дерева с позолоченной ручкой. Мне ясно было сказано, что мне следует делать. Я толкнул дверь, она поддалась легко и бесшумно, словно всю жизнь ждала того момента, когда ее откроют.
Двери… Мириады дверей в бесконечном коридоре. Они все манили меня, словно жаждали открыться, так же как и первая. Но я знал, что лишь одна из них – та, которую следует открыть. И я шел и шел по бесконечному коридору, не зная ни куда иду, ни за чем. Раз за разом на стенах мелькали афиши «Сиреневого облака», пробуждая воспоминания, давно заброшенные в самый дальний ящик сознания. Воспоминания в основном были приятными, я любил эту постановку, я был лучшим в своей роли, пока спектакль не сняли с постановки. Последний спектакль, «Двойной треугольник» был худшим из всех, театр закрыли, а я остался доживать тут свои дни, топя в непустеющих бокалах воспоминания, которые быть может и не были моими. Я мало что помню из прошлой жизни. В один прекрасный день я проснулся в театре, уже помня все это, и слышал лишь голос в своей голове, который велел мне пить, быть веселым, и чего-то ждать. Я дождался того потерянного, с которым имел столь приятный диалог и которого голос велел мне столкнуть с балкона. А теперь он велел мне идти, и я иду. И теперь я знаю, куда иду, это пришло ко мне, как озарение, неожиданно. И словно повинуясь этому же озарению, коридор внезапно обрел конец, и в этом конце возникла дверь, не похожая ни на одну из остальных, массивная, словно вытесанная из одного целого куска мрамора. Я пришел. Пришел к нему.
Дверь отворилась после малейшего толчка, заскользила на петлях как по маслу, бесшумно, и изнутри раздался приятный молодой баритон:
- Входи. Я жду.

Я вошел в просторную комнату, которую с небольшой натяжкой можно было бы назвать кабинетом. Когда глаза привыкли к полумраку, я разглядел силуэт в дальнем углу. Если смотреть на него краем глаза, казалось, что это мужчина держит на коленях девушку, но когда я взглянул прямо, там был лишь он один. Я не видел ни его лица, ни во что он был одет.

- Садись. – сказал он. Я сел. – Ты, верно, хочешь знать кто я?
- Я знаю. – ответил я. – Вы директор театра.
- Был им когда-то. И режиссером был. Все эти спектакли, это ведь моя работа. Хотя писала их она.
- Кто?
- Взгляни на меня краем глаза. Видишь ее силуэт? Я воспроизвожу его, просто потому что не забываю о ней. А может и не только, но это мы опустим.
- А где она сейчас? – спросил я взволнованно.
- Если бы я знал. Где-то она уж точно есть. Быть может, на коленях у другого, воркует ему на ушко и строчит новые пьески жизни. Может, ушла работать в другой театр. Мне нет дела до того. Мне есть, что тебе рассказать, потому сиди и слушай.

Меня даже слегка разозлило то, что он приказывает мне, словно отец ребенку, но в какой-то мере я чувствовал его близким человеком. И я подчинился. Он начал рассказывать:

- Этот театр был лучшим только потому, что она писала свои пьесы для него. Я их ставил, мы процветали. Быть может, я ее вдохновлял на них, а может ее вдохновлял успех, но сейчас уже поздно рассуждать на эту тему. Важно то, что она давала мне волшебство. Декорации были как живые, зрители удивлялись, это была настоящая магия! Да ты, поди, и сам все это помнишь, к чему я тут разглагольствую?!

Я и правда знал это все. Но он продолжал. А мне было интересно слушать:

- Знаешь, почему «Двойной треугольник» провалился? – спросил он со злобой в голосе. – Потому что его писал я. От начала до конца. Я не мог дать ему того волшебства, какое давала своим пьесам и этому театру она. А она ушла тогда. И мне пришлось что-то сочинять, ведь сезон скоро открывался. Но декорации были безжизненны, тусклы. Я стоял за сценой, и слезы катились по моим глазам, когда я видел реакцию публики. А в конце последнего акта один из актеров забыл свою роль. Это был провал. Я не мог даже выйти к людям. Все, что я мог – запереться здесь. И остаться привязанным к этому театру навеки. И тут у меня родилась идея. Идея создать пьесу жизни. Без декораций, без публики, просто сыграть ее. Я назвал ее «Я тебя вижу». Ведь каждый из нас видел как на ладони предыдущих. И я сам сыграл в ней главную роль. Но она еще не закончилась.

Тут я совсем перестал понимать, что он говорит.

- О, тебе и не нужно. – сказал он, словно прочитав мои мысли. – просто доиграй свою роль до конца.
- В чем же моя роль? – спросил я.
- Видишь на столе пистолет? В нем одна пуля. Она была предназначена одному мерзавцу, и я почти выпустил ее в него. Но теперь в этом нет нужды. Бери его. Ты знаешь, что делать.

4. – Он. Шаг сделан.

Я встал, тень моей музы тут же развеялась, открыл другую дверь позади себя и вышел на воздух. Улица была пустынна. Едва я закрыл дверь, за моей спиной раздался выстрел. Он все сделал правильно. Он освободил меня, но я не чувствую себя свободным. Сиреневая стена театра была такой мягкой на вид, как облако, но опершись на нее в бессилии, я наткнулся на острый угол. От главной дороги передо мной отходила улочка, которой я раньше никогда не видел, она выбивалась из общей картины и явно была лишней. Я улыбнулся. Она, моя вечная муза, где-то здесь. Быть может, я ее найду. Я пошарил в карманах, нашел коробку, раскрыл ее. Одна маленькая пуля упала мне на ладонь. Я зажал ее в кулаке и зашагал по ночному городу. И, как и должно было быть, он рассеялся, подернулся дымкой и растворился, забрав меня с собой.

5. – Снова я. Эпилог.

Я проснулся, лежа на чем-то вроде алтаря, в небольшой комнате с низким потолком и без окон. Лишь одна электрическая лампа, кое как державшаяся на своем проводе, освещала все вокруг. Я встал. Я не помнил ничего, совсем ничего. В углу стояло зеркало в человеческий рост на подставке. Я с трудом встал, подошел к нему и оглядел себя. Из зеркала на меня смотрел высокий молодой человек с золотистыми, ниспадающими на плечи волосами, одетый в темно-коричневый свитер с узором, черные брюки и туфли. Я вдруг осознал, что мне следует делать. И, словно среагировав на мое озарение, в стене напротив появилась дверь. Я открыл ее, уже зная, что там увижу. Все вокруг подернуто дымкой, лишь свет вдалеке. Я приблизился. Шар. А в шаре он. Вызвавший во мне сильное сострадание, пленник собственных эмоций, выглядящий точно так же, как я. Я выступил из темноты и тихо, но отчетливо произнес:

- Я тебя вижу. 

(с) Бенджамин Моро.